Кто мы?
my singer"Убью, я ее точно убью". - Он шел нервной, прыгающей походкой, мял между пальцев сигарету и пережевывал эту мысль. 27 ноября было слякотным и холодным. Рано начались сумерки. Он весь день просидел на стуле в комнате. Не умывался, не расчесывался, не ел. По комнате были разбросаны вещи, пакетики растворимого кофе, на узком столе у стены - чашка с темно-коричневыми ободками внутри. Он грыз ногти и кожу вокруг ногтей, пожевывал сигарету и диким взглядом смотрел в окно. "Что делать... Что делать мне с ней? Она осталась последней незавершенной дорожкой. Все пути куда-то ведут, а она - вникуда. Так не должно быть... Но что мне сделать? Она не влюбится. Ни в кого никогда. Я не допущу! - тут он до крови прикусил кожу и поморщился. - И бросить ее так, одну, тоже не получится... Жалко как-то. Ведь из-за меня же...". И вдруг из этого киселя мыслей выплало: "убить". Он вскочил, заметался возбужденно по комнате, шепча:
- Ну конечно! Как я сразу не догадался! Это же выход из ситуации! Я ее убью!
Рене вышла из театра около одиннадцати вечера. Скрывшись от ветра за колонной, закурила. Она притоптывала ножкой, чуть приплясывала, стараясь согреться. Тренч продувало насквозь, туго уложенные локоны ветер раскручивал и трепал. Она слегка затягивалась и, прищурившись, глядела по сторонам. Нет, давно нет поклонников. И на часах позднее время, и погода холодная. И сама Рене как-то уже приелась всем. Да черт с ними, с поклонниками. Рене занималась любимым делом, каждый вечер на ее выступления собирался полный зал. Она пела, иногда подыгрывала себе на рояле. Кто там сидел в зале - она не видела: софиты всегда слепят. Но два-три букета после концерта в не самый хороший день - были. И вообще, - думала она, - поклонники - не показатель. Показатель то, что ее пригласили поучаствовать в крупном оперном концерте. А ведь с оперой она давно завязала. Но участие примет. Купит платье из черного атласа, черные бархатные туфли, подвески... И споет. Что-нибудь из Пуччини... Арию Мими. Пуччини такой праздничный, нарядный. Или тревожную партию Вагнеровской Брунгильды.Не целиком, не всю, часть...
- К черту все! - тихо и твердо ругнулась она, щелчком откинув сигарету. Вернулась в театр, забрала цветы и вызвала такси.
Темнело быстро. Он вышел из дома в затасканном пальто, пошел переулочками до бара, и наслаждался своим открытием. Задувало за шею, холодило спину. Ему все было нипочем. Казалось, такая сила кроется в его нескладно широких ладонях. Сам весь нескладный: длинный, чрезмерно худой, паучий. Примечательно было его лицо. Небольшие черные глаза с реденькими ресницами. На фотографиях они выглядели вообще крохотными. Губы нервно, брезгливо изогнутые. Нос - длинный, узкий, с отчетливой горбинкой. И в этом всем было своеобразие, порода. Порода ничтожных эгоистов, к которым как магнитом тянет людей. И чем больше людей вокруг него было, тем больше он получал удовольствия от одиночества и триумфального возвращения в общество после нескольких дней отсутствия. Так и сейчас, его не было в баре, куда он обычно приходил, около недели. Он сидел дома, курил и читал Пруста. Строил из себя романтика, будучи законченным циником.
Ноги сами несли его. Вот неоновая рыже-синяя вывеска бара, пара ступенек вниз, тяжелая дверь, и - он в такой знакомой атмосфере. Его место у стойки, почти посередине, пустовало, и это было несказанно приятно. Уселся на стул и, чуть улыбнувшись, кивнул бармену:
- Привет, Артур.
- Привет, Генри. Давно не видели. Тебя спрашивали, кстати.
- Дела были. Кто спрашивал?
- Девушка. Молодая такая, лет 20, не больше. Тоже сказала, что очень давно не видела тебя.
- Мммм, - промычал Генри. - 150 виски и лед отдельно.
С кем же поделиться идеей? Она не давала покоя, разрывала изнутри, хотелось выкрикнуть ее всем: "Решено! Все решено!".
Мимо прошел знакомый, ненадолго остановился с Генри, но ему не захотелось раскрывать этой тайны. Генри почувствовал приятное предвкушение, он смаковал свои планы. Они казались ему такими обычными. И с каждым глотком охлажденного виски эта мечта делалась четче.
- Привет, пропащая душа! - кто-то хлопнул его по спине и уселся на освободившееся место рядом.
- Привет, Чарли, - он улыбнулся другу. Вот, кому он, наконец, расскажет. Даже нет, не расскажет - поделится.
Дома было темно и неуютно. Рене включила телевизор и под его журчание стала расставлять букеты по вазам. Особенно ей понравились хризантемы. Белые пышные шары почти не пахли, но были так торжественны. Она поставила их на столик у дивана, села рядом. Было как-то скучно, одиноко. Позвонить кому-то и поговорить... но ощущалось, что она осталась совсем одна. Позвонишь, и что ты скажешь? Странно так, когда хочешь говорить, а сказать нечего. Рене улыбнулась себе и решила сделать хоть что-то полезное. Разложила вещи в шкафу, развесила сваленные в кучу на кресле платья. Спать совершенно не хотелось, и она уже не знала, куда себя деть.
Рене уже три года работала в театре, давала сольные концерты, играла в опереттах. Ее любили за ее "славный характер". Кто бы знал, что этот "характер" был не более чем качественной театральной игрой. Рене не любила толпы, не любила много говорить. Но ежедневно демонстрировала обратное. С показным наслаждением проводила вечера в компании и развлекала всех рассказами. Она покупала дорогую одежду, которая хорошо сидела на ее фигуре, делала драматичный черный макияж глаз, подчеркивала изгиб губ темно-красной помадой. Все в ней горело, как казалось.
Ей сделалось вдруг неспокойно, она надолго засмотрелась в окно.
- Там так хорошо, - вдруг подумалось ей.
- Ну конечно! Как я сразу не догадался! Это же выход из ситуации! Я ее убью!
Рене вышла из театра около одиннадцати вечера. Скрывшись от ветра за колонной, закурила. Она притоптывала ножкой, чуть приплясывала, стараясь согреться. Тренч продувало насквозь, туго уложенные локоны ветер раскручивал и трепал. Она слегка затягивалась и, прищурившись, глядела по сторонам. Нет, давно нет поклонников. И на часах позднее время, и погода холодная. И сама Рене как-то уже приелась всем. Да черт с ними, с поклонниками. Рене занималась любимым делом, каждый вечер на ее выступления собирался полный зал. Она пела, иногда подыгрывала себе на рояле. Кто там сидел в зале - она не видела: софиты всегда слепят. Но два-три букета после концерта в не самый хороший день - были. И вообще, - думала она, - поклонники - не показатель. Показатель то, что ее пригласили поучаствовать в крупном оперном концерте. А ведь с оперой она давно завязала. Но участие примет. Купит платье из черного атласа, черные бархатные туфли, подвески... И споет. Что-нибудь из Пуччини... Арию Мими. Пуччини такой праздничный, нарядный. Или тревожную партию Вагнеровской Брунгильды.Не целиком, не всю, часть...
- К черту все! - тихо и твердо ругнулась она, щелчком откинув сигарету. Вернулась в театр, забрала цветы и вызвала такси.
Темнело быстро. Он вышел из дома в затасканном пальто, пошел переулочками до бара, и наслаждался своим открытием. Задувало за шею, холодило спину. Ему все было нипочем. Казалось, такая сила кроется в его нескладно широких ладонях. Сам весь нескладный: длинный, чрезмерно худой, паучий. Примечательно было его лицо. Небольшие черные глаза с реденькими ресницами. На фотографиях они выглядели вообще крохотными. Губы нервно, брезгливо изогнутые. Нос - длинный, узкий, с отчетливой горбинкой. И в этом всем было своеобразие, порода. Порода ничтожных эгоистов, к которым как магнитом тянет людей. И чем больше людей вокруг него было, тем больше он получал удовольствия от одиночества и триумфального возвращения в общество после нескольких дней отсутствия. Так и сейчас, его не было в баре, куда он обычно приходил, около недели. Он сидел дома, курил и читал Пруста. Строил из себя романтика, будучи законченным циником.
Ноги сами несли его. Вот неоновая рыже-синяя вывеска бара, пара ступенек вниз, тяжелая дверь, и - он в такой знакомой атмосфере. Его место у стойки, почти посередине, пустовало, и это было несказанно приятно. Уселся на стул и, чуть улыбнувшись, кивнул бармену:
- Привет, Артур.
- Привет, Генри. Давно не видели. Тебя спрашивали, кстати.
- Дела были. Кто спрашивал?
- Девушка. Молодая такая, лет 20, не больше. Тоже сказала, что очень давно не видела тебя.
- Мммм, - промычал Генри. - 150 виски и лед отдельно.
С кем же поделиться идеей? Она не давала покоя, разрывала изнутри, хотелось выкрикнуть ее всем: "Решено! Все решено!".
Мимо прошел знакомый, ненадолго остановился с Генри, но ему не захотелось раскрывать этой тайны. Генри почувствовал приятное предвкушение, он смаковал свои планы. Они казались ему такими обычными. И с каждым глотком охлажденного виски эта мечта делалась четче.
- Привет, пропащая душа! - кто-то хлопнул его по спине и уселся на освободившееся место рядом.
- Привет, Чарли, - он улыбнулся другу. Вот, кому он, наконец, расскажет. Даже нет, не расскажет - поделится.
Дома было темно и неуютно. Рене включила телевизор и под его журчание стала расставлять букеты по вазам. Особенно ей понравились хризантемы. Белые пышные шары почти не пахли, но были так торжественны. Она поставила их на столик у дивана, села рядом. Было как-то скучно, одиноко. Позвонить кому-то и поговорить... но ощущалось, что она осталась совсем одна. Позвонишь, и что ты скажешь? Странно так, когда хочешь говорить, а сказать нечего. Рене улыбнулась себе и решила сделать хоть что-то полезное. Разложила вещи в шкафу, развесила сваленные в кучу на кресле платья. Спать совершенно не хотелось, и она уже не знала, куда себя деть.
Рене уже три года работала в театре, давала сольные концерты, играла в опереттах. Ее любили за ее "славный характер". Кто бы знал, что этот "характер" был не более чем качественной театральной игрой. Рене не любила толпы, не любила много говорить. Но ежедневно демонстрировала обратное. С показным наслаждением проводила вечера в компании и развлекала всех рассказами. Она покупала дорогую одежду, которая хорошо сидела на ее фигуре, делала драматичный черный макияж глаз, подчеркивала изгиб губ темно-красной помадой. Все в ней горело, как казалось.
Ей сделалось вдруг неспокойно, она надолго засмотрелась в окно.
- Там так хорошо, - вдруг подумалось ей.